История офицерской кавалерийской школы. Николаевское кавалерийское училище Стихотворения этого времени

1892 г. Выдан Л.Ю. Третескому. На оборотной стороне надпись: «Л.Ю. Третескiй. 1879-1881». Серебро, позолота, эмаль. Размер 38,4×21,5 мм. Вес 10,58 г. Петерс, № 230.

Леонид Юстинович Третеский (1861–?) – генерал-майор, командир 195-го Оровайского полка. Окончил 3-ю Московскую военную гимназию, 1-е военное Павловское училище по 1-му разряду и офицерскую стрелковую школу «успешно». В службу вступил юнкером рядового звания в 1-е военное Павловское училище 30 августа 1879 г. Служил в Лейб-гвардии Семеновском полку, в Киевском пехотном юнкерском училище, во Владимирском кадетском корпусе, в 11-м стрелковом батальоне, в Киевском военном училище, в 8-м гренадерском Московском Великого герцога Мекленбург-Шверинского Фридриха полку, в 195-м Оровайском полку. Участвовал в походах против Австро-Венгрии. Награжден орденами и знаками отличия: Св. Владимира IV ст. и III ст. с мечами, Св. Анны III ст. и II ст., Св. Станислава III ст. и II ст., темно-бронзовой медалью «В память Св. Коронования Их Императорских Величеств в 1883 г.» и «В память Императора Александра III» , темно-бронзовой медалью «За труды по первой всеобщей переписи населения», Мекленбург-Шверинским орденом Грифона III ст., медалью Красного Креста, «В память Русско-японской войны в 1904-1905 гг.», медалью «В память 200-летнего юбилея Полтавской битвы», светло-бронзовой медалью «В память 100-летия Отечественной войны 1812 г.» и «В память 300-летия Царствования Дома Романовых». Расстрелян большевиками в Ялте.

Но если музыкальное развитие Модеста шло более или менее равномерно, то общее образование со времени поступления в школу гвардейских подпрапорщиков получило не совсем благоприятное направление. Будущие гвардейцы (старшие именовались «господами корнетами», младшие - «юнкерами») должны были научиться красиво стоять в строю, маршировать, отдавать честь, четко выполнять ружейные приемы, командовать солдатами и при случае уметь защитить «честь мундира». Приготовление уроков и серьезные занятия считались среди воспитанников скучным и недостойным делом. Отношения с преподавателями держались на основах военной дисциплины и подчинения. Старшие воспитанники часто жестоко третировали младших - отнимали ужин, булки, чай, заставляли прислуживать себе. А. И. Куприн в романе «Юнкера» ярко описал эту традицию, назвав ее «дурацким обычаем, собезьяненным когда-то, давным-давно, у немецких и дерптских студентов и обратившимся на русской черноземной почве в тупое, злобное, бесцельное издевательство». Жаловаться было не принято; ябед беспощадно били.

Преподавали в школе математику, химию, естествознание, отечественную историю, русский и французский языки, закон божий. Важнейшими предметами считались военный устав и строевая подготовка. Режим дня был по-военному строг - каждый час дня расписан.

И все же, несмотря на казарменную атмосферу, в школе при желании можно было получить неплохие знания по отдельным предметам; в ней преподавали и знающие специалисты, в том числе университетские профессора. Химию, например, вел А. А. Воскресенский, «дедушка русских химиков» - зачинатель самостоятельного русского направления в химии. Повезло и с преподавателями русского языка: это были Тимофеев, Прокопич, лично знавший Гоголя, и Комаров, общавшийся с Белинским. Они сумели захватить воспитанников интересом к русской литературе. Комаров так артистично читал на уроках отрывки из гоголевских произведений, что для Модеста эти уроки стали любимыми. Ведь в Петропавловской школе, где основным языком был немецкий, не было возможности почувствовать и оценить вкус подлинного русского языка.

Общительность, доброта и благожелательность Модеста помогли ему приспособиться и к этой новой среде. Товарищи его любили, и во время каникул он часто гостил у них, с удовольствием участвуя в домашних праздниках. Учеба по-прежнему давалась ему легко: он всегда оказывался в десятке лучших учеников. Интерес к знаниям хоть и не мог активно развиваться в этой обстановке, но по крайней мере не пропадал. Модест много читал, увлекался философией, очень интересовался историей, переводил для товарищей, не знающих немецкого языка, сочинения швейцарского писателя И. К. Лафатера. Характерно, что уже в юношеские годы отчетливо определился интерес Мусоргского к двум областям - истории и психологии, интерес, определивший в дальнейшем направление его творческих исканий в музыке.

Вообще тягой к знаниям Модест выделялся из среды товарищей, чем иногда даже беспокоил благоволившего к нему директора школы Сутгофа. «Какой же, mon cher, выйдет из тебя офицер»,- отечески журил воспитанника директор.

Но - увы! юноша поневоле отдавал дань и тем «традициям», которые царили в школе. Привычка к кутежам на праздниках и каникулах, к безалаберности и мотовству не прошла бесследно; все это отрицательно сказалось в дальнейшем. В развлечениях и пирушках с юнкерами Модест Мусоргский был незаменим: его часто просили поиграть - ведь он славился в школе как замечательный пианист. Мусоргский любил импровизировать за фортепиано, но импровизаций не записывал, так как не был этому обучен. Лишь одну импровизацию юного виртуоза записал сам Герке - это была лихая полька Porte-enseigne («Подпрапорщик»), изданная благодаря содействию Герке у Бернарда в 1852 году (о чем Мусоргский в зрелом возрасте очень сожалел).

Музыкальность Модеста проявлялась не только за фортепиано: он еще отлично владел голосом (у него был приятный баритон) и пел в церковном хоре юнкерской школы. Для товарищей он пел и арии из модных тогда итальянских опер. Уже в то время проявилось замечательное качество Мусоргского-интерпретатора: искренность исполнения, полное подчинение музыкальной стихии.

Каждую субботу подпрапорщики собирались для общих занятий, где готовились к «парадировкам», а по воскресеньям в Михайловском манеже проводились «разводы с церемонией», на которых часто присутствовали великий князь Михаил Павлович и сам Николай I. Для этих представлений выделялось обычно двенадцать человек; естественно, отбирались самые изящные и вымуштрованные воспитанники. Однажды этой чести удостоился и Мусоргский-младший. Он так ловко выполнил свое задание, что был замечен и удостоен высочайшего одобрения. Генерал Сутгоф был доволен. Изящными манерами, музыкальными способностями, отличным французским языком и умением держаться Модест Мусоргский настолько расположил к себе генерала, что тот даже предложил ему музицировать в четыре руки со своей дочерью, также занимавшейся у Герке.

На втором году учебы в гвардейской школе, в 1853 году, началась русско-турецкая (Крымская) война. Когда схлынула волна шапкозакидательских настроений, оказалось, что положение русских войск весьма тяжелое. Около года продолжалась осада Севастополя. В феврале 1855 года скончался скоропостижно Николай I; сменивший его на престоле Александр II попытался поправить военное положение; старшеклассников чуть было не отправили на фронт. Но после сдачи Севастополя поражение оказалось неизбежным, и в 1856 году России пришлось подписать мирный договор на очень невыгодных условиях.

Для юного и полного молодых надежд гвардейского офицера социальные и исторические проблемы пока еще не вставали во всей своей остроте. В 1856 году Модест Мусоргский окончил гвардейскую школу. Как одного из лучших выпускников его определили на службу в лейб-гвардии Преображенский полк , славящийся еще с петровских времен. После окончания школы Мусоргский вместе с матерью и братом (тоже гвардейцем Преображенского полка) поселился на частной квартире в Петербурге. Отец умер еще в 1853 году, оставив семье жалкие остатки расстроенного состояния. Правда, недостаток средств еще не сказывался.

Воспоминания генерал-лейтенанта Свечина М.А. (16 мая 1876, Санкт-Петербург - 15 апреля 1969, Ницца) о Николаевском Кавалерийском Училище

Николаевское Кавалерийское Училище

31 Августа 1893 года, я вступил в Николаевское Кавалерийское Училище, образованное из бывшей Школы гвардейских подпрапорщиков и Кавалерийских Юнкеров. Училище наследовало старые традиции, запечатленные еще стихами, прошедшего в нем курс, величайшего русского поэта Лермонтова. Было в них не мало юмористических и сатирических выпадов, но, в общем, уклад жизни Училища, или как y нас принято было говорить- «в славной Школе», вел к строжайшей дисциплине и молодцеватости. Считалось, что кавалерист должен быть - лихой, ловкий, воспитанный в чисто воинском духе.
Подход к этому, издавна, велся в строгой субординации и точном подчинении не только начальству, но и старшим нашим товарищам - юнкерам старшего курса. Младший курс должен был видеть в них - свое ближайшее начальство. Младший курс считался еще не проникшимся воинским кавалерийским духом, юнкера коего назывались «сугубыми зверьми». Они должны были слушатъ и повиноваться юнкерам старшего курса, кои наставляли их в установленных в Школе традициях. Кроме того, среди юнкеров старшего курса имились начальники: эскадронный и взводные вахмистры (в частном обиходе «капралы») и портупей-юнкера (также в частности - «эстандарт-юнкера»). Они имели на погонах еоотвѣтствующие отличия поперечными нашивками, почему и назывались нашивочными. Эти звания получали юнкера старшего курса, приказом по Училищу, за успехи — в науках, строевых занятиях и умению хорошо ездить верхом. Согласно Дисциплинарному Уставу эти начальники обладали правами по наложению наказаний - назначения не в очередь на наряды (дежурства и дневальства) и оставление без отпуска.
В общем следует признать, что переход из кадет корпуса в юнкера училища — был безусловно суровым. К тому же, y нас, среди юнкеров старшего курса попадались люди не совсем уравновешенные, без нужды переходили границы благоразумия, но это надо считать как исключение. Однако этот строгий режим, называемый «цуком», молва преувеличивала и доходя до высшего военного начальства, включая военного министра, вызывала требование к начальникам училища - принять меры для искоренения этого «цука». Но вопрос был очень деликатный и не все начальники училища подходили к нему хладнокровно, a резкие меры вызывали не улучшение, a ycyгубляли положение, приводя к уродливым формам. Так например уже по моем окончании училища, один начальник училища отменил право «нашивочных» юнкеров налагатъ наказания, принадлежавшие им по Дисциплинарному Уставу; это привело к тому, что налагались незаконные наказания, вроде назначения сделать десятки гимнастических приседаний, действительно унизительных. Но упоминаю об этом как исключение, в общем редко можно было встретить y бывших питомцев Школы неприятное воспоминание о жизни в стенах училища. A, c другой стороны, суровый режим воспитывал «отчетливых» будущих кавалерийских офицеров.
Через месяц, когда прибывшие в училище юнкера утверждались в первоначальном воинском обучении и владении оружием, (что особенно было трудно для лиц поступивших из гражданских учебных заведений, т. к. кадетам это было известно), назначалась церемония принятия присяги. Для этого в манеже выстраивались в пешем строю, с полной амуницией и оружием, эскадрон и сотня, выносился Штандарт, читались слова присяги и присягнувшие юнкера младшего курса прикладывались ко Кресту и Евангелію. С зтого дня поступившие юнкера зачислялись на действительную, военную службу и с этого дня насчитывалась выслуга пенсий. И юнкера поступали под действия военного законодательства.
Занятия в училище были установлены: - 4-ре часа лекций в классном флигеле и 4-ре часа строевых занятий, в том числе ежедневно час верховой езды. Два раза в неделю, по вечерам, были репетиции по прочитанным курсам лекций, за которые ставились отметки (баллы).
Кроме военных наук -- тактики, военной истории, фортификации, артиллерии, топографии, военной администрации, подрывном деле, мы проходили - историю Церкви (Закон Божий), историю русской литературы, законоведение (особенно полковые суды), французский и немецкий языки и, еще в мое время - химию и механику, впоследствии отмененные; в мое время - эти две науки y юнкеров носили названия - сугубых.
В середине Мая, училище переходило в лагерь Красного Села. Этот лагерь широко известный, среди военных и юнкеров Петербургских училищ, был одним из больших центров летней подготовки, учебных стрельб и маневров войск. Подъезжая к лагерю вы слышали: треск барабанов, звуки горнов и труб, заливчатую трель флейтистов; слышались ружейные выстрелы и очереди пулеметов, доносился отдаленный гул артиллерийской стрельбы. Поднявшись в ряд слобод, образующих Красное Село и обернувшись назад, перед вами откроется красивая картина палаточного лагеря пехотных полков и батарей императорской гвардий. A здесь, между слободами, раскинулись дворцовые постройки и бараки штабов. Сюда же примыкал своим правым флангом Авангардный лагерь армейских частей, бараки военных училищ, заканчивающиеся постройками Офицерской Кавалерийской Школы.
Трудно подыскать столько разнообразия в топографическом смысле, как окрестности Красного Села. Здесь вы найдете в фигурации местности, все нужное для обучения войск: - леса и перелески, овраги и холмы С причудливыми хребтами. По преданию на этот участок местности, в 25-ти верстах от Петербурга, указал наш великий Суворов. Сюда на смотры и маневры прибывали Наши Венценосные Вожди, сюда приглашались военные представители иностранных держав.
Впереди Авангарднаго лагеря растилалось обширное, холмистое пространство, примерно на три версты в ширину и длину, носившее название военного поля, казавшееся плоским, но было всхолмлено так, что в его складках скрывались на учениях целые кавалерийские полки. Сухой грунт поля, вытоптанный на учениях, во время которых, на широких аллюрах, поднималась такая пыль, что всадник не видел ушей своего коня.
Южную сторону поля окаймляла «Лабораторная роща», склады и артиллерийские снаряжения, т. к. за рощей находился полигон для практических стрельб артиллерии. В поле, на самом его высоком холме, уже давно был построен «Царский валик», откуда Державные Вожди Российской Армии смотрели прохождение церемониальным маршем войск и где, в былое время, Императоры, в конце лета, поздравляли выпускных юнкеров и пажей с производством в офицеры.
Отсутствие на поле ориентировочных пунктов затрудняло построение войск к смотру. Требовалась посылка топографа для точного определения правого фланга построения, чтобы кипрегелем визируя на три отдельных предмета, в том числе на дымовую трубу бумажной фабрики Печаткина, засечь нужную точку. По-этому, досужие зубоскалы уверяли, что если рухнет труба фабрики, то и выстроить большую массу войск лагеря - будет невозможно.
Эскадрон и сотня нашего Училища, в конном строю с полным вооружением выступив из Петербурга, походным порядком с привалом у Лигово, двигались переменными аллюрами и песнями.
По дорожке Красносельской едет эскадрон гвардейский, Эскадрон - лихой!
Снега белого белее, Блещут наши портупеи, Шашками гремя!
А, полковник приказал - Сделать в Лигове привал: Бутерброды есть!
Тут шакалы подбегают, Нам бутылки предлагают, С игристым вином!

Но полковник не зевает, Он шакалов прогоняет, Жилистым хлыстом!
И кидает им в затылки - Драгоценные бутылки, Как ему не жаль?

Прибыв в бараки нашего лагерного расположения, мы, первый месяц нашего обучения, посвящали: на младшем курсе - топографическим съемкам, a на старшем - верхом производили маршрутные съемки и решали в поле заданные нам тактическиея задачи.
Закончив эти работы, которые отмечались баллами, мы приступали к интенсивным строевым занятиям. Среди которых ежедневно проводились конные учения, где юнкера с полным вооружением, полагающегося кавалеристу, с винтовкой за спиной на солдатском седле. Все это давало, каждому из нас, полное понятие о тяжести кавалерийской службы. когда на широких аллюрах и всяческих перестроениях винтовки набивали спину, a сжимаясь в сомкнутых строях страдали и ноги. Моясь в банях мы могли наблюдать друг y друга синяки и ссадины, причиненные на учениях. И понятно на нас молодых, ложилось тяжелее чем на солдатах.
20 Октября 1894 года, в Бозе почил Император Александр III. 7 Ноября поезд с телом Императора прибыл из Ливадии в Петербург, наше Училище, в конном строю, к полдню прибыло к Николаевскому вокзалу и мы были свидетелями прохождения траурного шествия, a затем следовали за гробом вплоть до Петропавловской крепости. в церкви которой покоились лица Царской Семьи, со времен Петра Великого.

Когда я перешел на старший курс, великий князь Николай Николаевич был назначен Генерал-Инспектором Кавалерии. Страстно любящий кавалерийское дело, великий князь энергично принялся за работу, безусловно поставив ее на большую высоту; можно лишь отметить, что его резкий характер, иногда, переходил границы, наводя на смотрах трепет среди кавалерийских начальников, т. к. те, которые сплоховали, - отрешались от своих должностей или не получали дальнейшего продвижения по службе. «Пошло избиение», как говорилось в те времена. Многие полагали, что энергичная работа вел. князя не пострадала, если бы им не применялись эти резкости; надо иметь в виду, что положение вел. кн., как такового, затрудняло ответом или даже объяснением лица, коему был брошен резкий упрек. Мало кто решался бы на возражение, а, потому, вел. князю и не следовало пользоваться своим привилегированным положением. Постепенно, с годами, характер вел. князя значительно смягчился.
Однажды, молодым офицером, назначенным ординарцем к вел. князю на его выезд для смотров, я оказался свидетелем следующего: делая смотр Уланам Ее Величества, вел. князю не понравилась какая то эволюция в построении; вызвав командира полка ген. Баранова, он начал выговаривать ему и бросил бранное (неприличное) выражение. Тотчас командир Улан повернулся и начал отъезжать. Вел. кн. сперва недоумел отъезду от него командира полка, a затем приказал: «Ординарец верните мне командира полка». Я поскакал выполнять распоряжение. Вернувшемуся ген. Баранову, вел. кн. заявляет: «На каком основании вы позволяете себе отъезжать, когда я делаю разбор учения»? Но не потерявшийся и сохранивший полное спокойствие генерал ответил: ‘Когда Ваше Императорское Высочество говорите мне о кавалерийском деле, я Bac слушал, в ваших же «выражениях» я не компетентен». Вел. кн. понял свое неосторожное выражение, вырвавшееся нечаянно, обнял командира полка; все кончилось по хорошему, принял приглашение на завтрак в полк. Но не y всякого хватало решимости на такой ответ.
В середине лагерного обучения, из Главного Штаба поступил список свободных офицерских вакансий в полках. A в училищной канцелярии был составлен список в порядке среднего балла за выпускные экзамены, лагерные практические занятия по съемкам и прочее. По этим спискам и происходила разборка вакансий, имеющихся в полках. Каждый юнкер, в зависимости от своих успехов, мог видеть - дойдет ли до него возможность попасть в намеченный желательный для него полк? Состоя третьим по списку, меня этот вопрос не озабочивал.
(Выпускные пажи имели привилегию выбора желательной части, даже если в ней отсутствовала вакансия).
Выяснив в какой полк, по разборке вакансий, юнкер попадет, можно было приступить к заказу соответствующей полковой формы, дабы ко дню производства, что для нас намечалось на 12 Августа 1895 года, не опоздать надеть офицерский мундир.
Подходил день производства, когда мы, став офицерами, покидали нашу славную Школу, где мы так дружно сжились, теперь же расставаясь с нашими младшими братьями-зверьми, с которыми нужно было проститься и наставить их в хранении школьных традиций. После дружеских объятий всем хором пелась наша «Звериада», в которой сохранилось не мало строф нашего Лермонтова.
Затем читался последний наш «юмористический приказ по курилке» с заключительной фразой которого полагалось, что последний позвонок звериного хвоста отпадал и бывшая наша молодежь-«звери» становились «корнетами» с возложенными на них обязанностями; - хранить и поддерживать славу нашей Школы!

Производство в офицеры.

День производства в офицеры был большим событием в жизни молодежи, предназначавшей себя к военной службе. Действительно, мы из учеников делались самостоятельными, полноправными российскими подданными и офицерами, которым отдавала честь могучая наша Армия. Понятно, этот день, y нас запечатлевался на всю жизнь!
Конец маневров в 1895 году в Петербургском военном Округе заканчивался к 12 Августа и на этот день был назначен Высочайший смотр войскам лагеря. По окончании смотра, окончившіе курс пажи и юнкера Петербургских военных училищ, были вызваны к Царскому валику.
Это был первый год вступления на прародительский Престол нашего последнего Державного Вождя Императора Николая II, так зверски убитого со всей Августейшей Семьей.
Молодой Император, еще не освоившийся со возложенными на Hero, Божьей милостью, трудами, обратился к нам с милостивыми словами, которые были выслушаны с волнением и глубоко запали нам в душу. Государь подошел к нам, обвел своим чарующим взглядом выстроенных юных юнкеров и пажей, и с любовной улыбкой произнес: «Служите верой и правдой России и Мне. Любите Родину и будьте справедливы к подчиненным. Поздравляю вас с производством в офицеры». Громкое Ура вырвалось из наших грудей. Вечером, всем своим выпуском с приглашенными - командиром училишщного эскадрона и нашими сменными офицерами, мы собрались на общий обед y Эрнеста на островах, где, за дружеской трапезой и трогательными речами, прощались друг с другом и училищньм начальством. Этим офиицальная часть заканчивалась и мы расходились группами, для продолжения своего празднования по всем загородным садам, куда, до сей поры, вход нам был закрыт. Плац-адъютанты Петербургского коменданта, по установившемуся обычаю, смотрели снисходительно на наши шалости.
На следующий день утром мы еще раз собрались в стенах училища, в только что сшитых парадных мундирах, где был отслужен молебен, в присутствии всего училищного начальства. Адъютант училища выдал нам необходимые документы и отпускные билеты на полагающийся нам 28 дневный отпуск и мы разъезжались. В дополнение к 28 дням отпуска прибавлялось еще время на проезд к месту службы, исчисляемый по старинному, когда не было еще железных дорог, по 50 верст в сутки. Отчего выигрывали те y которых полковая стоянка была дальше от Петербурга. Выходившие в части стоявшие на Дальнем Востоке, имели несколько месяцев дополнительного отпуска.
Для выхода в гвардейские части требовалось еще получить согласие офицеров полка, для принятия в свою среду. Это положение не обусловливалось каким-либо законом, но давно вошло в обычай и поступленіе в полк, минуя желание его офицеров, ставило нарушителя в невозможное положение служения среди не сочувствующих ему. А, потому, едва-ли кто-либо мог решиться на подобный шаг.
Кроме того, каждый, наметивший себе часть, должен был отдать себе отчет - обладает ли он достаточными средствами, для службы в ней? Т. к. служба, особенно в гвардейских частях, не давала возможности существовать на получаемое жалованье. В этом отношении гвардейские части сильно разнились в зависимости от установленных в полках обязательных расходов. Недостаточная обдуманность в этом отношении грозила тем, что прекрасный офицер, не отдавший себе отчета - справится ли он в намеченной части с имеющимися y него средствами, должен был быстро покинуть полк.
Я, с несколькими товарищами по Училищу, наметившими себе выход Л-Гв. в Кирасирский Ее Величества полк, заблаговременно, до разборки вакансий, проехали в Гатчину (где полк квартировал) к полковому адъютанту M. M. Лазареву, который повел нас представиться старшему полковнику В. Г. Мандрыке. Последний, познакомившись и расспросив нас, отпустил сказав, что ответ мы получим своевременно. Вероятно, о нас, представлявшихся, были собраны необходимые справки, и заехавший к нам в лагерь Лазарев вызвал лишь меня и Н. Н. Лавриновского и передал согласие на наше принятие в полк.
И вот, с производством 12 Августа 1895 года, я получил честь надеть мундир и стать конетом Л-Гв. Кирасирского Ее Величества Государыни Императрицы Марии Феодоровны полка. Полк постепенно сделался для меня родным: - в нем я служил младшим офицером; по окончании Академии командовал в нем эскадроном, в 1910 году, в нем же, отбывал ценз командования дивизионом; по воле Государя и Шефа, мне оказана честь и радость получить в 1915 году в командование родной полк. A последнее, по установившемуся положению, давало мне право, и по окончании командования полком, остаться в его списках и сохранять мундир полка пожизненно.

Подумать только, гениальный поэт уволенный из Московского университета и не принятый в Петербургский, держит экзамены в Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров в числе других «недорослей из дворян», как сказано в журнале исходящих бумаг Школы на 1832 год. Эта же «аттестация» повторена в предписании командиру Школы генерал-майору К. А. Шлипленбаху от 13 ноября 1832 года зачислить «недоросля из дворян Михаила Лермонтова, просящегося в лейб-гвардии Гусарский полк (...) на праве вольноопределяющегося унтер-офицером»

В то время юнкера, находившиеся в школе, считались в полках и носили каждый своего полка мундир»2. Чтобы получить первый офицерский чин, Лермонтову нужно было выдержать два года «маршировки», «парадировки» и прочих тягот в Школе, о которых он рассказал в «Юнкерской молитве».

Добавим к сказанному, что, выдержав вступительные экзамены, Лермонтов был зачислен кандидатом в Школу. И лишь через месяц с лишним последовало предписание ее командиру К. А. Шлиппенбаху произвести Лермонтова из кандидатов в юнкера.

В это время произошел несчастный случай. О нем рассказывает А. М. Меринский: «Сильный душой, он был силен и физически и часто любил выказывать свою силу». Лермонтов на занятиях в манеже, «подстрекаемый старыми юнкерами... чтоб показать свое знание в езде, силу и смелость, сел на молодую лошадь, еще не выезженную». Она стала «беситься» и задевать других лошадей, стоявших в манеже. «Одна из них ударила Лермонтова в ногу и расшибла ее ему до кости. Его без чувств вынесли из манежа. Он проболел более двух месяцев, находясь в доме у своей бабушки Е. А. Арсеньевой»3.

Вспоминая о Юнкерской школе (так позднее стала называться Школа гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров), ее бывшие воспитанники рассказывают, что среди юнкеров царил «ребяческий дух», но что они умели отделять школьничество, шутки от серьезных вещей, «когда затрагивались честь, достоинство, звание или наносилось личное оскорбление». К числу предметов, не заслуживающих внимания, относились занятия в классах. Они «посвящались обыкновенно разговорам, чтению книг, которые прятались по приходе начальника, игре в орлянку на задней скамейке и шалостям с учителем».

А. М. Меринский рассказывает, что в Юнкерской школе «не позволялось читать книг чисто литературного содержания». Молодые люди, любившие чтение, могли уделять ему время только по праздникам, когда их распускали из школы по домам. Ему случалось заходить к Лермонтову домой, и он «почти всегда находил его с книгою в руках»2.

Меринский видел, что «в Юнкерской школе Лермонтов был хорош со всеми товарищами, хотя некоторые из них не очень любили его за то, что он преследовал их своими остротами и насмешками за все ложное, натянутое и неестественное, чего никак не мог переносить».

«Многие боялись его метких острот и шуток,- говорит о Лермонтове И. Л. Андроников.- Но в затеях и шалостях юнкеров он принимал самое живое участие. Не отставал он от них и на учениях: был силен и вынослив, крепко сидел на лошади, хорошо фехтовал на эспадронах (на саблях). Этим оружием, кроме него, владел только юнкер Мартынов - тот самый, имя которого проклинает каждый, кому дорога поэзия. Их встречи привлекали внимание. Фехтовали они ловко и хорошо». Да, это тот Мартынов, который менее чем через десять лет, встретившись с Лермонтовым в Пятигорске, вызовет своего товарища по Юнкерской школе на его последнюю дуэль...

Лермонтов в письмах М. А, Лопухиной и другим московским друзьям, написанным через год после поступления в юнкера, уверял их, что очень изменился, что у него не осталось ни веры в прекрасное, ни счастливых грез. «...Мне нужны вещественные наслаждения,- писал он осенью 1833 года,- ощутимое , счастье, за которое платят золотом, счастье, которое носят в кармане как табакерку; счастье, которое обманывает только мои чувства, оставляя душу в покое и бездействии».

Верный его друг Аким Шан-Гирей, живший в доме бабушки поэта, вносит поправки в то представление, которое хотел создать о себе юнкер Лермонтов в письмах к друзьям: «Нравственно Мишель в школе переменился не менее, как и физически, следы домашнего воспитания и женского общества исчезли: в то время в школе царствовал дух какого-то разгула, кутежа, бамбашерства; по счастью, Мишель поступил туда не ранее девятнадцати лет и пробыл там не более двух; по выпуске в офицеры все это пропало, как с гуся вода»1.

Квартира, нанятая Е. А. Арсеньевой, находилась «в нескольких шагах от школы», рассказывает этот родственник Лермонтова, и он «почти каждый день ходил к Мишелю с контрабандой», принося ему от бабушки паштеты, конфеты и другие угощения. Но - и это главное - Шан-Гирей видел своими глазами нравы и обычаи, царившие в Юнкерской школе, очень сочувствовал Лермонтову и боялся за него. Два года, проведенные в ней поэтом, он называет «злополучными годами» и вместе с Е. А. Арсеньевой радовался от души, когда его друг Мишель был произведен в офицеры. Произошло это 4 декабря 1834 года, когда в приказе командира Школы было объявлено, что юнкер Лермонтов произведен в корнеты лейб-гвардии Гусарского полка.

В письме к М. А. Лопухиной, полном грустных мыслей о своем будущем, поэт попрощался со школой словами: «Двух страшных годов как не бывало...» /По выходе из Юнкерской школы Лермонтов делил свое время между Царским Селом (где стоял его Гусарский полк) и Петербургом, где вея образ жизни, принятый в среде молодых аристократов.)чЯ увидел, вступая в свет,- писал ОЕ1 А. М. Верещагиной в Москву,- что у каждого имеется свой пьедестал: богатство, имя, титул, покровительство... Я понял, что если: бы: мне удалось кого-нибудь занять собой, то другие незаметно займутся мной, сначала из любопытства, а потом из соревнования».

В том же письме он жалуется на , которое стал чувствовать особенно остро после отъезда бабушки из Петербурга: «Перспектива остаться в первый раз в жизни совершенно одному - меня пугает. Во всем большом городе не останется ни единого существа, которое действительно мне сочувствует».

Жалоба Лермонтова па полное одиночество не вполне справедлива. В начале 30-х годов в Петербурге появился дальний родственник поэта Святослав Раевский, знавший его с детских лет. ПоздЕ1ее, в петербургские годы их совместной жизни в доме Е. А, Арсеньевен, по словам Раевского, «коротко с ним (с Лермонтовым) сошелся»1.

Раевский был шестью годами старше Лермонтова. В 1827 году он окончил нравственно-политическое отделение Московского университета, кроме того, прослушал лекции на словесном и физико-математическом отделениях. Свои широкие познания он успешно применял в журналистике. Раевский познакомил Лермонтова с кружком редактора «Литературных прибавлений к Русскому инвалиду», а затем и журнала «Отечественные записки» А. А. Краевского. На страницах этого журнала впервые были напечатаны почти все произведения Лермонтова, которые он сам считал возможным отдать на суд читателю. В «Отечественных записках» появились знаменитые статьи Белинского о стихотворениях Лермонтова и его романе «Герой нашего времени ».

Раевский помогал Лермонтову: под его диктовку он переписывал «Княгиня Литовская».

Таким преданным друзьям Лермонтова, как С. А. Раевский и А. П. Шан-Гирей, мы обязаны тем, что узнали много ценнейших сведений о жизни поэта, его творчестве, увлечениях, характере, взаимоотношениях с теми, кто был рядом с ним и в раннем детстве, и во все другие периоды его короткого жизненного пути.

Нельзя, однако, не заметить, что и самые близкие к поэту люди были не всегда точными в своих воспоминаниях о ном, написанных спустя много лет после его гибели.

Так, например, Л. П. Шан-Гирей утверждает, что в годы пребывания в Школе юнкеров Лермонтов, приходя домой по праздникам и воскресеньям, «ровно ничего не писал»".

Этому трудно поверить. Вряд ли написанное в Школе тайком от товарищей, никому из них не показанное, Лермонтов не уносил домой, где жила Е. А. Арсенъева. А. П. Шан-Гирей все лермонтовское творчество 1832 - 1834 годов сводит к эпиграммам, «вольным» стишкам, печатавшимся в рукописном журнале «Школьная заря», а также к «знаменитой в свое время» поэме «Уланша», относящейся к циклу «юнкерских поэм», в которых поэт отдал дань царившему в Школе «духу какого-то разгула, кутежа», легкомыслия, грубого веселья, о которых рассказывает А. П. Шан-Гирей в своих «Воспоминаниях»2.